В писательской биографии Джорджа Оруэлла (псевдоним Эрика Блэра, 1903-1950) было несколько кульминаций, определивших причудливые изломы этого творческого пути.

Оруэлл родился и вырос в Индии. Сразу после первой мировой войны его послали в привилегированный английский колледж, цеплявшийся за свою рутину, словно ничего не произошло за этими увитыми плющом старыми стенами. Смешное притворство тяготило и раздражало Оруэлла. Он с головой погрузился в тогдашнюю атмосферу яростных споров о будущем, которое последует за только что свершившейся катастрофой. Былые ценности, традиции, идеалы не внушали ни малейшего доверия. Радикализм с сильным привкусом циничности — такого было преобладающее в ту пору умонастроение. Будущий прозаик разделял его безоговорочно.

Пять лет, которые он затем провел служащим колониальной администрации в Бирме, многое в нем переменили, завязав в сознании Оруэлла узлы противоречий, так им и не распутанные до конца жизни. Служба оказалась превосходной школой социального опыта, укрепив убеждение, что старый мир обречен и его крах неминуем. Первые книги Оруэлла, написанные, когда он довольствовался скромными доходами школьного учителя и продавца в лондонской книжной лавке, беспощадно язвительны, но и горьки до безысходности.

Требовался выход, и его подсказала Испания. Бойцом интербригады Оруэлл защищал испанскую республику под Барселоной; когда франкисты все-таки победили, он написал книгу «В честь Каталонии» — документальную книгу, оставшуюся ключевой для понимания всего его творчества. Здесь нет и следа самобичевания: Оруэлл знает, прологом каких битв была испанская трагедия, к какой ответственности она взывала. А тем не менее это книга человека, которого случившееся в Испании надломило. И уже навсегда.

Было бы непростительным упрощением сказать, что надломил его только финал этих событий. В Испании он впервые увидел, что такое фашизм, и пережитое потрясло Оруэлла. Но там же он воочию удостоверился в том, что сталинские и ежовские методы, при помощи которых подавлялась политическая оппозиция внутри республики, — зло, не имеющее оправдания даже условиями войны и ссылками на правомерность революционного насилия. Для Оруэлла, вчерашнего радикала с романтическими представлениями о грядущем обществе справедливости и социалистическими симпатиями, не основывающимися на прочном знании законов истории, чистки, расстрелы, беззакония — печальная реальность того времени — оказались шоком. Не для него одного, конечно. Просто он так и не смог оправиться от этого удара. Написанный во время войны «Скотный двор» [«Скотский хутор» — название прежних неиздававшихся переводов. В журнале «Родник» фигурирует название «Скотный двор», которое заменено здесь на прежнее] (1945) и законченная перед смертью вторая знаменитая антиутопия «1984» — литературный итог передуманного в Испании и сразу после нее.

Если подразумевать художественную родословную этих произведений, прежде всего надо вспомнить Свифта, и не столько «Гулливера», сколько не так хорошо у нас известную «Сказку о бочке». Оруэлловский «Скотный двор» — тоже философическая сказка, где легко угадываются реальные события и персонажи очень близкой истории. Много раз пытались связать эту повесть только с нашей историей, но такие усилия тенденциозны, не говоря уже о том, что они обедняют замысел автора. Оруэлл написал притчу о деспотизме и несвободе, вырастающих из благородных идей, когда эти идеи становятся предметом грубого искажения со стороны тиранов, паразитирующих на объективных сложностях, неизбежных противоречиях и муках движущейся истории. Он был пристрастен, это бесспорно. Однако пристрастность выразилась не в том, что те или иные прототипы его действующих лиц заслуживали совсем иного изображения. Такие упреки лишены серьезного основания, поскольку достаточно произвольны усилия опознать за Оруэлловскими персонажами совершенно определенных людей, чьи имена остались в летописи нашего столетия.

Пристрастность Оруэлла выразилась в другом: используя для хитросплетений сюжета факты, почерпнутые из драматической хроники 20-х и 30-х годов, он интерпретировал эти факты с такой жестокой однозначностью, какую трудно отнести только за счет требований жанра. «Скотный двор» — сатирическая аллегория, в которой нашли свой отзвук и «хрустальная ночь» в Германии, когда Гитлер истреблял вчерашних своих союзников и завтрашних потенциальных конкурентов, и жесткие акции против испанских анархистов, предпринятые в тот момент, когда защита республики требовала единения всех ее приверженцев, и московские процессы 1937 года. События тут намеренно сближены, черты исторических деятелей осознанно перемешаны, и возникает гнетущая картина безнаказанно торжествующего произвола, который составляет не то что главное, а единственное содержание жизни.

Памятуя о том, чем реально было межвоенное двадцатилетие в мировой истории, согласиться с такой концепцией нельзя. Вряд ли есть необходимость подробно объяснять это сегодняшнему читателю, достаточно хорошо представляющему себе истинную картину того периода — со всеми его трагедиями, но и с великим напряжением борьбы, в которой решались судьбы тысяч конкретных людей, как и судьба всего человечества. «Скотный двор» неверно воспринимать как горькую насмешку над несбывшейся мечтой о прекрасном мире равенства и счастья, пусть сам автор вкладывал в произведение именно этот смысл. Намерение и результат не совпали: из-под пера Оруэлла вышла сатира, убийственная для всех демагогов и политических авантюристов, в какие бы одежды они ни рядились, и предостерегающая всех слишком легковерных, слишком склон ных к энтузиазму в обход реальности. Через сорок с лишним лет после появления книги Оруэлла мишеней для такой сатиры все еще предостаточно в сегодняшнем мире — и оттого книга сохраняет свое живое присутствие в сегодняшней литературе.