«А что если я лучше своей репутации?» Так спрашивал Фигаро. Возможно, он был лучше. А мог быть и хуже. Мы никогда этого не узнаем, потому что чаще всего человека за его репутацией вообще разглядеть не удается. Те, кто ставит под сомнение репутацию и утверждают, что обнаруживают подлинное лицо человека, на самом деле просто заменяют одну репутацию другой. Репутация — вещь более реальная, чем человек; она и есть реальный элемент общества — общество состоит не из людей, а из репутаций. Моралисты и полицейские стараются разузнать, каков человек на самом деле. Первые — по душевному влечению. Вторые — по долгу службы. Социологу же интереснее не это, а механизм возникновения или создания репутации. Не важно, лучше или хуже своих репутаций Лев Толстой, Довлатов, Рерих или Боровой. Интересно, кто, как и зачем создал их репутации, навязал нам представления о масштабе и «культурном содержании» (Kulturbedeutung Вебера) этих персонажей.

Если литературоведение вводит в свой обиход слово «репутация», оно должно понимать, что выходит на социологический уровень рефлексии и должно изменить интонацию.

Пионерная работа была опубликована в 1989 году издательством «Оксфорд юниверсити пресс». Ее автор — Джон Родден. Называется книга «Политика литературной репутации», и название уточняется так: «как Джордж Оруэлл был сделан и объявлен Святым Джорджем Оруэллом». Перед тем как перейти к собственным рассуждениям на тему «репутации», постараемся дать представление о содержании книги Роддена.

Джон Родден, как и полагается социологу, сообщает некоторые сведения о себе, чтобы любой желающий, заподозрив пристрастность, имел возможность понять ее причины. Вот анкета Джона Роддена: белый, мужского пола, из рабочей семьи, лево-центристских убеждений, католик-либерал, научный работник, специалист по английской литературе и прессе, американец, познакомился с творчеством Оруэлла в 70-е годы.

Джон Родден написал книгу не об Оруэлле, а о культе Оруэлла. Он не добавляет свой голос к необозримому хору поминалыциков имени Оруэлла, он не продолжает традицию, а наблюдает традицию. Использует понятие «политика литературной репутации» и выясняет, кто, при каких обстоятельствах и по каким мотивам участвовал в создании репутации и культа Оруэлла. Создание любой репутации Родден называет «фундаментально политическим процессом».

Вопрос ставится так: от чего больше зависит репутация автора — от его достижений морально-художественного свойства, или от усилий целеустремленных комментаторов? От продукта его труда, или от его образа («имиджа»)? Предлагаемый Родденом ответ: репутацию писателя делают заинтересованные комментаторы, используя прежде всего образ его личности. Продукт его труда, разумеется, имеет отношение к образу, но не обязательное и не решающее.

Это вовсе не значит, что репутации всегда бывают незаслуженными. В частности Оруэлл был первоклассным литератором. Но в любом случае в процессе изготовления репутации фигура самого писателя, смысл его творчества и значение тех или иных его работ существенно искажаются.

Писатели, конечно, не беспомощные жертвы или бенефакторы сознательных изготовителей репутаций. Они и сами, особенно в наше театрализованное время, работают над своим «имиджем», — с разной степенью целеустремленности, разной степенью наивности или цинизма. Оруэлл был из тех, кто поработал хорошо. То, что о нем говорили заинтересованные комментаторы, в значительной степени подсказано им самим.

Оруэлл — герой, бескомпромиссно бросающий свою интеллектуальную мощь на борьбу со злом. Он — рыцарь. В то же время он полон презрения к «интеллектуальным штучкам». По этой версии Оруэлл — чемпион здравомыслия — здравомыслия как старой доброй буржуазной или национальной английской добродетели.

Весьма популярен портрет Оруэлла-джентльмена. И джентльменство тоже толкуется в этом случае как выражение национального духа (как-никак, «джентльмена» придумали англичане) или просто как мужская доблесть. Вообще, «Оруэлл — настоящий мужчина» — весьма популярная трактовка, сближающая его во всемирном культуарии с Хэмингуэем.

Оруэлл учился в Итоне, в те времена еще почти исключительно аристократической по составу школе. Но сам он был вполне скромного происхождения. В университете не учился. Служил в колониальной администрации. Оруэлл был истинный интеллигент, не брезговавший никакой работой для заработка, хотя и предпочитавший зарабатывать пером, что у него долго не получалось. Романы он писал в основном о простых людях, но очерки — на сложные и высокие темы. Оруэлл имеет чрезвычайно расплывчатый классовый облик и годится для олицетворения всех мифических добродетелей любых социальных групп и политических субкультур.

На него как на «своего» героя претендовали почти все. Консерваторы-традиционалисты и неоконсерваторы. Правые либералы и левые либералы. Демо-социалисты, евро-коммунисты, анархисты, персоналисты, гуманисты. Даже католики. Не находят в Оруэлле для себя ничего соблазнительного разве что нео-нацисты и феминистки. В советском обществе Оруэлл был святым в диссидентских кругах. В последний момент перед перестройкой в культе Оруэлла попытались принять участие (хотя довольно вялое и как всегда очень некомпетентное) даже традиционные коммунисты.

Короче говоря, на Оруэлла претендуют все. Это не делает чести претендентам, но делает честь самому Оруэллу. Оруэлл был вполне целостной личностью. Все, что он говорил, он говорил по совести, не заботясь о том, в какую часть политического спектра он попадает. Он не заботился и об идеологической чистоте своих взглядов. В результате его взгляды могут показаться эклектичными. На самом деле это довольно естественная смесь «правых» и «левых» элементов, характерная для пост-социалистической идеологической атмосферы 70-х годов. Оруэлл продемонстрировал ее в 40-е годы;

Но как бы ни был широк спектр претендентов на икону Оруэлла, среди участников его культа выделяется одна весьма специфическая группа, сыгравшая, как пишет Родден, решающую роль в его репутации. Это группа нью-йоркских интеллектуалов, объединившихся вокруг журнала «Партизан ревью». В 30-х и 40-х годах они придерживались левых взглядов, а с началом холодной войны перешли вправо. В этой среде очень нуждались в импозантном образе Оруэлла для нужд самоидентификации. Прославляя его, они прославляли самих себя.

Разумеется, работа этой группы над репутацией Оруэлла — еще не достаточное условие для массового культа, хотя и необходимое. Все же они лишь начали процесс и могли добиться успеха лишь при определенных обстоятельствах. В случае Оруэлла это были холодная война и потребность в антисоциалистической пропаганде. Ирвинг Хау придал роману «1984» статус теоретического трактата по тоталитаризму. Авторитет этого понятия оказался столь высок, что оно вернулось потом из журналистики в науку и доминировало вплоть до советской перестройки.

То свойство «Скотного двора» и «1984», которое не позволяет нам всерьез отнестись к этим книгам как к теоретическим трактатам: гротеск раблезианского масштаба, — сделало книгу удобной для внедрения в массы. К этому мы еще вернемся.

Чтобы культ был внедрен, его апостолы должны быть сами достаточно влиятельны, находиться выше некоторого критического уровня авторитета-известности. Нью-йоркские интеллектуалы, о которых идет речь в книге Роддёна, находились уже выше этого уровня. Факт их ренегатства привлек к ним еще большее внимание. (Любопытно, что Оруэлл в отличие от них ренегатом не был. Он до конца оставался сторонником «демократического социализма», как он сам это называл.) Если бы не эта массовая перебежка, трудно сказать, какое место занял бы Оруэлл в литературном пантеоне. Романы, написанные им до войны, никогда высоко не ценились. Они оказались совершенно забытыми в тени «Скотного двора» и «1984». Между тем, по крайней мере, два-три из них сделали бы честь любому английскому классику. Его эссе на темы литературы и культуры остаются мало известны, хотя их качество определенно очень высоко; они вообще представляют собой крупное интеллектуальное достижение и новшество, совершенно непонятное восхвалителям Оруэлла следующего поколения. В результате они не имеют последствий для английской и мировой литератур.

Судьба самых знаменитых книг Оруэлла, как сообщает Джон Родден, тоже вовсе не безмятежна. «Скотный двор» долго не мог найти издателя. «1984» прошел через издательские сита легче. В Америке он попал в школьные программы, заняв в них место, которое в советских школах занимали Островский или Маяковский. Но в университетских курсах английской литературы Оруэлла нет.

Есть одно обстоятельство, которое объясняет одновременно и легкость, с которой самый знаменитый роман Оруэлла проник на массовый рынок, и невнимание к нему со стороны университетского эстаблишмента. То была сознательная уступка дурному садо-мазохистскому вкусу. Сам Оруэлл посвятил этой наклонности современного читателя важные и проницательные эссе. В известном смысле «1984» был для Оруэлла литературной капитуляцией. То, что он писал всерьез и без преувеличений, никто не захотел принять во внимание. Пришлось публику обмануть, чтобы подсунуть ей то, что она не могла понять и чем не хотела заинтересоваться. Трюк удался на славу. Но одновременно Оруэлл открыл ящик Пандоры. Его апостолами оказались те, кого он презирал.

Если мы не хотим петь в культовом хоре, то анализ репутации писателя позволяет нам нащупать несколько интересных тем для разговора. Дело, конечно, не в том, чтобы «окончательно» установить, был ли объект культа на самом деле «хорошим», «плохим» или «великим» писателем. Несомненно, что какие-то репутации раздуты, а другие не воздают кому-то должное. Но пересматривать иерархию — дело не слишком продуктивное. В естественном литературном процессе иерархия находится под постоянным огнем хотя бы потому, что новое поколение писателей, работающих в иных условиях, не может обойтись без нападок на предшественников. Тех в свою очередь обороняют литературоведы, заинтересованные всегда, чтобы завтра было так же, как вчера. Но нас интересует больше другое: как работает общество и каков социальный или, если угодно, «культурный смысл» репутации того или иного писателя и технология ее создания.

Во-первых, почему в общественном культуарии так преобладают писатели? Не то чтобы там не было никого другого. Но верх держат все же писатели. И, что важно, все хотят быть писателями. И художники, и музыканты, и предприниматели, и политики — все. Если кто-то не успел написать книгу при жизни, фабрика делает это за него, издавая его письма и дневники. Говорят, даже Сталин хотел быть писателем. Репутация всех писателей, вероятно, завышена в сравнении с репутацией других функционеров общества. Если мы теперь захотим несколько понизить статус Шекспира, Пушкина или Гете, то одновременно понизится и статус Кингсли Эмиса и Вирджинии Вульф, Давида Самойлова и Войновича, Фейхтвангера и Кристы Вольф, Гонкура и так далее. Повторим, однако, что наша задача состоит вовсе не в том, чтобы понизить чей-то статус, а в том, чтобы понять, почему он завышается.

Особый статус писателя в современном обществе можно объяснять по-разному. Можно указать, например, на историко-генетическую связь фигуры писателя с фигурами пророка и сказителя, с фигурой шамана. Можно искать корни этой особости в романтической интерпретации фигуры артиста в широком смысле слова. Можно связать с культом индивидуализма — этой псевдорелигиозной эманацией индивидуального самосознания. Можно думать, что фигура писателя попала на верхний этаж статусной иерархии в эпоху национализма, когда большое значение стали придавать унифицированному национальному языку и писатели оказались в центре школьной политики. Особенно яркие примеры в этом смысле — Германия и Россия с Пушкиным и Гете. Но мы оставим эти темы в стороне, поскольку нас интересует скорее механизм создания репутации. Нам придется заняться явлением агиографии — способом поддержания, воспроизводства некоторых элементов культуры, предварительно персонифицированных. Так возникает «мэйнстрим», эстаблишмент, инвариант, постоянное ядро культуры, фундамент традиции.

В современном обществе с его формальной установкой на индивидуальность агиографическая практика становится таким способом самоидентификации, который обеспечивает агиографу не только определенное социальное положение, но и личный статус. Тут действует знаменитое правило советской жизни: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». Агиограф обеспечивает себе статус, приобщаясь к другой личности.

Разумеется, персональная самоидентификация на самом деле — групповая самоидентификация. Она прочно связана с понятием «социальный заказ». (В советском обществе, где всегда норовили превратить эмпирическое обобщение в норму поведения и административно поддерживали выполнение этой нормы, понятие «социальный заказ» оказалось сильно скомпрометировано. Теперь пришло время вернуться к этому чрезвычайно важному и продуктивному понятию.) Разумеется, автор всегда выполняет социальный заказ. Или заказ властей, или влиятельной группы — или маловлиятельной, или совсем не влиятельной, — но, что называется, «своей». Можно связать с социальным заказом много разных функций литературы. А можно считать, что с социальным заказом связана только одна, самая «социальная» функция с точки зрения социологии: удовлетворение потребности в самоидентификации.

Между прочим, сами писатели занимаются агиографией характеров, типов. Ну а критики занимаются агиографией писателей. То что в русской литературной практике все комментаторы литературы до сих пор называются «критиками» — недоразумение. Почти все черты подлинно критической дискурсии из их вербального поведения исчезли. Политические нападки на представителей других субкультур — не критика, а просто негативная агиография. Да и эти нападки в русской культуре, на самом деле, — большая редкость. Чаще комментаторы просто бьют слабых и лежачих. (Я вспоминаю, как лет десять назад я вел переговоры о возможных публикациях с редактором одного русского литературного издания в Америке. Он, прямо сказал мне, что издание особенно заинтересовано в разоблачении графоманов. Странная, на первый взгляд, ориентация для литературного издания. Однако эту склонность к разоблачению графоманов на самом деле нетрудно объяснить: публикаторы заботились о самоутверждении...)

В действительности комментарий идет, почти исключительно «в своем кругу» и это, пожалуй, естественно. Ведь культурный конфликт в обществе, как правило разрешается не в прямых военных «рандеву», а косвенно в конкуренции за потребителя. Какая-то культура нападает на другую обычно лишь в тех случаях, когда сама не может себя определить и нуждается в объекте отрицания, поскольку через него себя определяет. Кстати, пост-советская культура, пока так и не нашла себя и без «соцреализма» — в качестве мальчика для битья или передразнивания — существовать не может.

Агиография, как ее понимает социология, меняется при переходе от традиции к модерну, от общества, где культура равна обществу, к обществу, где культуры, собственно, нет, а есть культтовары. Оставаясь функциональным элементом культуры (уже неживой), она становится также источником денежных благ для агиографа. Прославление святых становится перформансом, позволяющим исполнителю найти себе экономическую нишу.

Агиографы вступают друг с другом в конкуренцию как производители товара. Это борьба за потребителя, чья неразборчивость ограничена. Ее границы определяются собственными интересами потребителя в самоопределении, его аппетитом (интеллектуальным, эмоциональным или денежным). Агиографы (напомним еще раз, что они ни в коем случае не есть критика) соревнуются между собой точно так же, как любые другие товары.

Выбор объекта требует маркетинга. Структура рынка определяется потребностью покупателя в «узнавании». Поэтому агиографические усилия исполнителей концентрируются на сравнительно небольшом участке в ущерб множеству других потенциальных объектов. И тут мы возвращаемся к проблеме, которую определили в самом начале: кто собственно попадает в обойму и на каком основании?

Следует трезво признать, что среди объектов апологетической агиографии очень мало действительно «недостойных». Бывают, конечно, исключения, но, как правило, это те, кто действительно достоин. Масштабы, до которых эти объекты раздуваются, могут быть противоестественны, но они лежат на совести агиографов. Впрочем, даже их корыстные интересы не следует преувеличивать. Тут вообще мало что зависит от функционера: он и сам обычно оказывается заложником собственной инициативы, которая часто может его занести так далеко, как он поначалу и не мечтал. В таких случаях агиографы вполне могли бы сказать, как известный щенок на классической фельетонной картинке. Увидев свою лужу, щенок говорит: «неужели это сделал я?»

Слава, как и деньги, обладает способностью аккумулироваться. При малейших признаках успеха той или иной биографии к культу присоединяются толпы агиографов второго порядка, а затем и просто «произносители имени», поскольку «имя» становится престижным и превращается в знак социальной принадлежности.

Попытки предложить культ происходят постоянно, и далеко не все они удаются. Можно предположить, что любая группа агиографов (апологетов), если она достаточно настойчива, может навязать широкой публике любой объект на предмет культа. Многое решают деньги. Если бы нашелся достаточно смелый экспериментатор, который не пожалеет порядочных денег, он смог бы, вероятно, убедить публику в том что она должна испытывать эстетические судороги при чтении романов Бабаевского, например.

Такую конспираторную теорию не совсем ловко предлагать, но она, кажется, подтверждается экономической практикой поп-культуры. Там безусловно одно: ни один поп-артист не станет звездой, если в него не вложены большие деньги. Несколько сложнее обстоит дело в той сфере, которая определяет себя как сфера «высокой литературы». До того, как крупный капитал примется за внедрение культа, культ должен установиться в узкой среде адептов-апологетов-апостолов. Пример Христа можно считать архетипическим. Прямое обращение Христа к народу кончилось для него плачевно. Понадобились двенадцать апостолов, четыре евангелиста и смерть самого Христа, чтобы его культ окончательно установился.

Претендентов на культ много. Не всем удается обзавестись «апостолами». Энергичная группа «апостолов» складывается обычно там, где претендент имеет шанс. Есть ли у него шанс, подсказывает им инстинкт и одно вполне контролируемое обстоятельство. А именно: если речь идет о писателе, то в его текстах должно быть достаточное количество фактуры, представляющей всеобщий интерес.

Что именно представляет для читателя «интерес», это другой вопрос. На этот раз ограничимся таким определением этой семиотически очень разнообразной субстанции: «мысли читателя». В произведении должны содержаться «мысли читателя» — тогда читатель клюет. Способность автора выразить мысли и настроения какой-то группы всегда и считалась проявлением его незаурядности и общественного значения.

Впрочем, читатели и агиографы не хотят обычно признаваться в этом открыто. Очень часто в благодарность автору они просто хвалят его, пользуясь элементарно-обыденным эстетическим жаргоном. Но суть дела без особых затруднений просматривается за этой дымовой завесой. Еще из досоциологической социологии Лабрюйера мы знаем: никто не станет хвалить другого, если он при этом не хвалит самого себя.

Итак, соответствие мыслей писателя мыслям читателя есть залог популярности писателя. Но не все так просто. Способность выразить мысли коллектива может быть истолкована, разумеется, как пророческий дар, но так же и как наклонность к тривиальности, к пошлости. «Глас, пошлый глас, вещатель общих дум», — эта формула бросает иной свет на проблему, которую мы сейчас пытаемся осмыслить. Она возникла не случайно, а как раз тогда, когда писательство становилось достаточно массовым занятием и на сцену вышло довольно много квалифицированных и даже виртуозных имитаторов. И оказалось, что имитаторы вытесняют первопроходцев. Это явление подробно и тонко описал Золя в романе «Творчество».

То, что публика любит тех авторов, которые выражают ее, публики, мысли и настроения, естественно. Ценно лишь произведение, обладающее общественным значением, а я не знаю, как общественное значение еще определить. Предполагается, конечно, что автор находит для выражения стандартных мыслей нестандартный способ. Парадокс в том, что нестандартный способ нарушает коммуникацию. Публика не понимает своих же собственных мыслей, если они высказаны не так, как она высказала бы их сама. По настоящему значительные писатели (с точки зрения настоящей критики) появляются как раз в ходе решения этого парадокса. Но в той же точке появляются писатели, которые у зрелого критика вызывают особое раздражение, но зато наиболее популярны у агиографов. Агиографы сегодня явно отдают предпочтение имитаторам, потому что им социально выгоднее пристраиваться в хвост к ним.

...Если мы хотим разобраться в механизме авторской репутации, мы должны перенести свой интерес с авторов на литературоведов. Стандартному литературоведению, как оно конституируется сейчас, эта задача не под силу.